Мила Гиренко:
Не думала, что после десятков лет личной терапии меня будет настолько цеплять происходящее с отдельными людьми и группами людей. Цепляет.
Когда я была маленькой, сосед, который жил этажом ниже, пытался изнасиловать меня. Я сбежала, тряслась как осиновый листок, маме ничего не сказала. Мне было восемь лет. Потом оказалось, что я была не единственной и дело дошло до прокуратуры. И когда к нам в дом пришёл следователь, мама сильно испугалась и стала меня умолять молчать, т.е., делать вид, что ничего не произошло. Мама говорила, что это очень стыдно и пуще всего боялась, что после отсидки, а суд всё же состоялся, этот дядька вернётся и зарежет всю нашу семью. У мамы были основания бояться, она пережила погромы, голод, репрессии, войну и разруху. Мама не защитила меня и очень не хотела, чтобы об этой истории узнал папа. Мама не хотела… мама ничего не хотела, никаких неприятных историй, очерняющих семью. И я не понимала как следует себя вести во время суда, я была абсолютно одинока и потеряна. Я была ребёнком и я надеялась, что меня защитят.
И вот относительно недавняя история, когда на одной из групп я услышала, что инцест можно расценивать как форму любви, так сказать, попробовать увидеть в случившемся когда-то - позитивную коннотацию сегодня, чтобы таким образом завершить ситуацию. Я покинула группу. Поскольку для меня важно инцест назвать инцестом и инкриминировать как зло, а не искажать реальность.
События совсем свежие, вокруг Бабьего Яра и идеи Хржановского сделать там живой музей. Чтобы каждый посетитель мог прочувствовать на собственной шкуре весь ужас тех событий во избежание их повторения. Идея эта так и осталась на уровне замысла, потому что показалась людям наверху антигуманной.
Сегодня в моей стране война. В соседней живут некогда близкие мне люди. И лучшее, что они могут сделать, когда в мой дом пришла беда - это просто молчать, если нет готовности говорить об индивидуальной ответственности каждого за случившееся. А также исключить из обихода термин принадлежность, так часто употребляемый в профессиональной среде - так будет по крайней мере честно.
Мне жаль, что так складывается, и мне жаль терять некогда ценные для меня отношения. Но у нас сейчас разное небо над головой и нравственный закон внутри. Я понимаю, что запретить людям жить свою жизнь по их разумению я не могу. Но я могу, насколько бы не были ценны отношения, отодвинуться, возможно, на время, а возможно и навсегда. Потому что война это всегда либо за, либо против, третьего не дано. Война предполагает ясность и некоторую радикализацию взглядов, чтобы выжить. Война это «да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (ев. от Мф. 5.33-37).
Я говорю о том, что важно вещи называть своими именами. У нас война!
И те, кто это признаёт мне сегодня значительно ближе, чем те кто вытесняет и устраивает «танцы на костях».©